Одним из аргументов тех, кто еще в перестройку прогнозировал неизбежность авторитарного периода после советского тоталитаризма, был тезис о том, что из-за полного отсутствия в СССР частной собственности и свободного рынка в нем не могли сформироваться социальные группы, осознающие свои интересы и способные их самостоятельно отстаивать. Действительно, существовавший в СССР социально-экономический строй был во многом уникален. Его своеобразие заключалось в том, что со времен Египта эпохи пирамид нигде не было такой степени огосударствления экономики.
Советская (сталинская) модель экономики, созданная в ходе "Великого перелома" (или, по выражению Солженицына, "Великого перешиба") рубежа 20–30-х годов, просуществовала без существенных изменений до Горбачева. Ее базовые черты — это, во-первых, полная государственная собственность на все, что могло быть использовано в качестве "средств производства". В личной собственности в городе можно было иметь разве что простейший набор столярных инструментов да швейную машинку. Ну или оборудование для любительской фотографии. Вне города — пресловутые "шесть соток" под садоводство или огородик. Правда, номинально существовала еще так называемая "колхозно-кооперативная собственность", но всем было понятно, что это та же государственная собственность, только под другой этикеткой.
Во-вторых, это полная замена рыночной системы распределения экономических ресурсов командно-административной, основанной на так называемом централизованном директивном планировании. Что и сколько производить, у кого брать на это сырье и кому поставлять готовую продукцию, решал не "хозяйствующий субъект" в лице назначенного государством руководства государственного же завода или комбината. Ему это предписывалось в спускаемом из центра плане.
Потребительские товары советские граждане могли по большей части выбирать и покупать сами, но опять-таки почти исключительно у государства. Лишь очень незначительная часть продуктов питания, произведенная в так называемых "приусадебных хозяйствах" колхозников, шла через "колхозные рынки". Кроме того, до самой горбачевской перестройки сохранялись рудименты системы прямого (пайкового) государственного распределения потребительских товаров (от "продуктовых наборов" на предприятиях до периодически частично возвращавшихся то там, то здесь карточек и талонов).
Выбирать работу советские граждане по большей части могли сами, но лишь из предложенных все тем же единственным работодателем — государством. И опять-таки до самой "перестройки" дожили отдельные рудименты системы принудительного распределения рабочей силы, всевозможные ограничения свободы выбора места работы, хотя бы временные. Например, обязанность после окончания вуза определенное количество лет отработать "по распределению". Дожил до перестройки и такой непременный атрибут советского "рынка труда", как уголовная статья за "тунеядство". Человека, ушедшего с одной работы и не устроившегося на другую в течение нескольких месяцев, могли просто посадить за это в тюрьму.
Я напоминаю эти очевидные для моего поколения вещи потому, что людям, выросшим уже после краха СССР, очень трудно представить себе такие бытовые детали "совковой жизни", настолько они кажутся противоестественными и невозможными. Столь жестко централизованной экономической системы не существовало ни в одной другой стране так называемого "соцлагеря". Любой сателлит СССР из СЭВ и "Варшавского договора" хотя бы в ограниченном объеме допускал и мелкий (а иногда и средний) частный бизнес, и элементы свободнорыночного обмена.
Однако при всей исторической уникальности советской экономической системы, и ее формирование на рубеже 20–30-х годов, и ее стремительный крах в 90-е годы были связаны с общемировыми процессами и тенденциями. XX век — это век повального увлечения экономическим этатизмом и дирижизмом. Наращивали госсектор, расширяли государственное регулирование рынка (в том числе и прямое, административное) не только осуществлявшие "догоняющую" индустриализацию страны мировой периферии, но и наиболее индустриально развитые страны "ядра", имевшие глубоко укорененную и устоявшуюся либерально-капиталистическую модель. А в 80-е годы мировой тренд повсеместно сменился на противоположный.
Любопытно, что как первая, так и вторая мировая тенденция развития практически не зависела от того, какие политические силы находились у власти. Просто одни доминирующую тенденцию "гнали вперед", другие слегка притормаживали. В Англии 50–60-х годов присутствие государства в экономике расширяли (с разной степенью интенсивности) не только "левые" лейбористы, но и "правые" консерваторы (тори). А в Италии 90-х политику дерегулирования экономики и приватизации госсобственности осуществляло правительство бывших коммунистов, официально отказавшихся к тому времени от "ленинизма". Я это к тому, что есть некие "волны" мирового развития, противостоять которым не в силах никакие партийные идеологии.
Объективная основа смены тренда — смена технологий, новый виток НТР и глобализации, начало перехода от индустриального общества к постиндустриальному (информационному). Технологии "эпохи угля и стали", эпохи заводов-гигантов и стандартизованного конвейерного производства давали крупным "хозяйствующим субъектам" заведомое конкурентное преимущество перед мелкими. Это порождало тенденцию к концентрации и централизации капитала, к формированию гигантских корпораций, монополизировавших целые отрасли. Рост присутствия государства в экономике вполне органично вписывался в эти тенденции.
"Болезни роста" либерального капитализма породили многочисленные попытки предложить ему радикальную альтернативу. И наиболее громкой заявкой на "альтернативный путь" оказался сталинский "мобилизационный проект". Он решительно довел тенденции, проявлявшиеся тогда в капиталистической цивилизации, до логического предела — до полного отрицания и уничтожения любой частной собственности и свободного рынка.
Он оказался чудовищным и исторически несостоятельным. Но какое-то время он почти на равных конкурировал с "западным проектом". Вплоть до того момента, когда на Западе начался переход к постиндустриальному обществу.
Новые технологии информационной эры вернули конкурентоспособность малому и среднему бизнесу. Теперь он мог противостоять корпорациям-гигантам без масштабной государственной поддержки. В этом подоплека охватившей капиталистический мир тенденции к экономической децентрализации. "Социально-ориентированная рыночная экономика" Запада самоскорректировалась, значительно снизила роль государства, но в целом устояла. А вот полностью лишенная гибкости сталинская экономика была обречена.
Менее чем за десятилетие (миг с исторической точки зрения) экономическая модель советского типа исчезла с лица земли. От нее отказались все постсоветские республики, все страны "соцлагеря" и так называемые "страны социалистической ориентации" из третьего мира. Дольше всех цеплявшиеся за эту модель Куба и КНДР тоже потихоньку пятятся к чему-то вроде ленинского НЭПа.
Столь быстрый и повсеместный крах сталинской экономической модели свидетельствует о том, что она оказалась совершенно несовместима с технологиями постиндустриального общества и нынешним уровнем глобализации. А поскольку ни одна страна так и не предложила некий "третий путь" в экономике, принципиально отличный как от капитализма, так и от сталинской тотально государственной и тотально плановой модели, приходится признать, что альтернативы частной собственности и рынку в современном мире просто не существует. На ближайшую историческую перспективу этот вопрос закрыт.
Куда сложнее вопрос о политических режимах.
Политической формой сталинской общественной модели был тоталитарный режим с полной монополией на власть, государственную и общественную деятельность, общественную мысль и информацию правящей группы, организованной в "руководящую и направляющую партию". Любая форма открытой политической конкуренции, открытых проявлений оппозиционности запрещалась, пресекалась и каралась. В СССР этот режим окончательно сформировался в период все того же "Великого перешиба" и дожил без системных изменений до Горбачева. "Постсталинизм" Хрущева и Брежнева был все тем же сталинизмом, только без массовых произвольных репрессий. Репрессии, конечно, были, но "прицельные" — против тех, кто открыто выражал несогласие.
Общим местом либеральной политической мысли является тезис о том, что монопольно государственному, директивно-плановому экономическому базису может соответствовать только такая же политическая надстройка. Действительно, никто не видел страну, в которой такой экономический базис сочетался бы с плюралистической парламентской демократией. Правда, исторический опыт демонстрирует и другое: тоталитарная политическая надстройка может существовать и без сталинского экономического базиса. Так, КНР и Вьетнам успешно восстановили капиталистическую рыночную экономику, но полностью сохранили тоталитарный политический режим.
В остальных странах, перешедших от экономики сталинского типа к экономике рыночной, тоталитарный политический режим не сохранился. Классическая парламентская демократия легко установилась в странах "Варшавского договора" и постсоветских республиках Балтии. В Украине, Молдове, Грузии, Армении, Киргизии началась затяжная борьба демократических и авторитарных тенденций, идущая с переменным успехом. На большей же части "постсоветского пространства" утвердился "гибридный авторитаризм" разной степени жесткости и репрессивности. Но при этом все постсоветские "паханаты" имитируют пусть выхолощенные, пусть декоративные формы политического плюрализма. Имитируют состязательную многопартийность. Даже такая экзотика, как режим Туркменбаши, — это хоть и предельно жесткая, предельно репрессивная, но все же "имитационная демократия". В этой галерее постсоветских республик по степени авторитарности путинская Россия занимает место где-то посерединке.
Чем было обусловлено формирование "гибридного авторитаризма" в постсоветской России и было ли оно неизбежно — об этом заключительная часть.
